«Так я и сам не святой!» Большое интервью с митрополитом Димитрием

«Бывают вопросы, в которых требуется понимание вопрошающего, чтобы услышать ответ», — сказал мне митрополит Читинский и Петровск-Забайкальский Димитрий, когда я пришла к нему перед Пасхой поговорить о жизни и любви.

Владыка рассказал о втором сроке Осипова, сыне на СВО, почему публичный дом он освящать не будет (а пивной бар однажды освятил), почему ему так нужен Музей декабристов, когда приедет патриарх Кирилл и почему важно жить нерассеянно.

Вы сегодня, дорогие читатели — все со мной вопрошающие.

— Правда ли, что вы помягчели?

— Это что значит?

— Ну стали мягче, отходчивее, нежнее, добрее, менее резким.

— Менее категоричный, наверное. Да. Это правда. Я так думаю, что это путь любого нормального человека с возрастом. Потому что мы когда молоды, у нас четкие границы, максимализм. А с возрастом понимаешь, что люди разные и что точек зрения значительно больше, и, если у человека какое-то мнение даже в принципиальных вопросах не совпадает с твоим, это не значит, что этот человек сразу должен стать плохим или врагом. Поэтому поумнел, скорее. Чуть-чуть больше разума стало.

— Давно?

— Как в церковь пришел. Я же пришел с тем опытом, который у меня был. Тем более, армейский опыт, он совершенно, абсолютно другой. И это правильно, в армии иначе нельзя. Но я уже давно не в армии, поэтому от того опыта мне нужно было перейти к церковному. И этому способствуют люди, которых мы привычно называем наставниками. Я помню, когда Владыка Иннокентий был управляющим епархией (1996–1999 годы. — Прим. авт.), там однажды провинились работники, серьезно так подставили епархию, я думаю: ну всё, сейчас их уволят, конечно. А у Владыки час беседуют, два… Вышли все заплаканные и пошли дальше работать. Потому что надо дать шанс человеку. Для меня это было тоже таким уроком.

— Знаю, что вы ездите с миссией в зону СВО. С учетом вашего армейского опыта у вас не возникает желания вернуться?

— Если бы я не был в церкви, я бы вернулся.

— По-настоящему?

— По-настоящему. Более того, я считаю, что нахожусь в том возрасте, в котором, в принципе, близость к смерти, она уже более очевидна. И поэтому есть, может быть, те места, где надо встать и упереться. И когда там стоят еще молодые ребята, ну, относительно моего возраста, и упираются, у них есть что терять. А от потери меня этот мир немного потеряет.

Поэтому мысли такие есть, но, поскольку я священник и по нашим церковным правилам не имею права применять оружие и силу к кому бы то ни было, мы стараемся с душами работать. Опасность там есть, максимально концентрированная, и, естественно, человек вольно или невольно начинает задумываться о душе: а что будет, если… Поэтому священнику есть работа там и без военного оружия в руках.

— Часто ездите?

— Два-три раза в год езжу. Просто ехать ради того, чтобы передать маленькую какую-то посылочку — неразумно. Хотя мы этим и занимаемся. Вот в две последние командировки, кроме своих каких-то больших задач, я передаю посылку от бабушки внуку, который там, а этого внука я в свое время крестил. А он сейчас уже взрослый мужчина, попал под мобилизацию и там сейчас несет свое служение. Поэтому и такие посылки передаю, но только ради этого точно не поехал. Потому что нужно понимать: моя поездка это еще и обременение для этих военных. У них же есть свои задачи, а нужно выделить на меня время, сопровождающих.

— Страшно?

— Ну, я к этому так отношусь, что, если бабахнет, значит, Господь уже так решил, но я стараюсь не доводить Его до такого решения. Есть опасения, но ребята же ходят нормально, что я-то буду бояться?

— А у вас правда сын там?

— Да, старший сын с самого начала там.

— Это согласованное с вами решение?

— Он военнослужащий, и решение согласовано с его командованием. Но он мне звонил перед этим, я у него спросил про план. Он говорит: «Я на это учился». Дважды нам удалось там встретиться, была такая возможность.

— В обществе существует такая ложная, наверное, с точки зрения религии дихотомия: участники СВО — герои или грешники?

— Вот они здесь, дома, были разные. Мы все люди грешные, какие-то у нас есть недостатки. Но в обстоятельствах, в котором они пребывают, когда приходится защищать и себя, и своих родных и близких в глобальном смысле, проявляются лучшие качества. И в большинстве своем они сейчас там — замечательные.

И я это говорю не к тому, чтобы они там прочитали и успокоились, а вот у меня именно такое ощущение. Причем с самого первого раза, когда мы еще ездили в Белоруссию, когда наши из-под Киева туда вышли. Весна, грязь, поле, но наших забайкальцев этим не напугать. Они уставшие могут быть, не очень чистые, но не унылые, вот унылых я никогда не встречал.

Я к ним езжу, чтобы зарядиться, такие они хорошие. Вот в последний раз посетил один дивизион. Три батареи стоят в лесополосе — метров 30 в ширину между полями. У них столовая, у них баня с парилкой, у них гараж с ямой, у них под храм землянка. Нас в столовой покормили, разговариваем, как так всё устроили. Готовит офицер, он был ранен, вернулся, ну и сейчас полноценно не может трудиться. Говорит: «Мне это нравится, полноценно не могу свои обязанности исполнять, готовлю еду». На войне и лучшие качества проявляются. До чего мы докатились, если только вот так проявляются.

А про то, что им приходится убивать… Они задают часто этот вопрос. И я сейчас общие черты скажу: в церковной практике убийство есть убийство. Человек, который убивает другого человека, берет на себя все его грехи, как бы это ни было. Но когда это происходит на войне, когда человек защищает другого (не себя, вот это нужно понимать): подразделение, страну, то это убийство другого рода.

И если в обычной жизни человек, кого-то убивший, даже непреднамеренно, на 15 и более лет отлучается от причастия, то есть, строго говоря, от церковного общения, то на время боевых действий церковь наказание за убийство со своих военнослужащих снимает, а после им дается возможность общецерковными способами быстрее вернуться в церковное общение.

Это было и раньше так, и до Революции, и в древние времена. Вот откуда вдруг, когда мы говорим про Дмитрия Донского и Сергия Радонежского, откуда вдруг в монастыре Сергия Радонежского оказалось два воина, причем настолько хороших воина, что одного из них выставили на битву с лучшим татарским воином? Как раз они, видимо, после предыдущих боев пришли и несли покаяние в монастыре, и так несли, что решили стать монахами и вышли снова на этот бой, когда пришлось снова защищать свою родину.

— Заключенные, которые находились в колонии за убийство и поехали в зону боевых действий, — герои или грешники?

— Это как бы не очищение для них. Это одна из жертв. Вот в русской армии была такая традиция: в рискованной для жизни ситуации командир спрашивал: «Есть ли смертники?» Под смертниками подразумевались не те, кто готов погибнуть, не в нашем понимании смертники, а те, кто совершил смертный грех, за который не полагается спасение. То есть, совершив этот грех, человек попадает в ад. И всегда находились те, которые выходили, понимая, что если вас убьют, значит, ваш грех прощен, то есть смерть допущена. А если вы еще не потрудились для этого, то тогда, значит, вы и наведете переправу, например. Русские не дураки.

— Считаете ли вы, что человек с возрастом всё равно придет к вере?

— Нет. Вопрос в том, хочет человек об этом думать или нет? Это же не от возраста зависит. Но часто этот их опыт подсказывает, что, приближаясь к смерти, начинаешь задумываться, что там. И многие, в том числе и я, ещё в детстве задумываются, что как это — человек умер и всё?.. Простите, а энергия мозга куда делась? Недавно я слышал, что до нас жило 10 миллиардов человек. Вот 10 миллиардов этой энергии где-то должно быть?

— А у вас атеистическая семья?

— У нас обычная русская советская семья. Как в любой семье, были молитвенники. Меня крестила бабушка. И все знали, что баба Варя верующая, что она ходит в церковь, и она забрала меня, когда приехала, и повела в храм. И с детства эти воспоминания, что священник так над купелью поднимает какого-то ребенка… Это вот мне 2 года. Где бы я еще это видел в советское время? И потом причащали, и я помню, как я иду по центру храма, и подходим к чаше, и мне дают это причастие. А так, да, как и все дети: пионер, комсомолец, армия.

— Когда, на ваш взгляд, креститься лучше, в детстве или в осознанном возрасте, когда ты к этому пришел?

— Я завидую тем детям, которые сейчас с родителями ходят в храм. Потому что у них больше оснований не совершать ошибок, не тыкаться, как котенок, ища, где истина. Но и приход во взрослом возрасте, во всяком случае, тот путь, по которому я шел, тоже имеет свою прелесть.

— Вы как считаете, Забайкалье — это по любви?

— Это не по-русски. Синтаксически не по-русски. А если по смыслу, то не любить Забайкалье, на мой взгляд, невозможно. Я сам с Крыма, где море, я очень люблю Крым, но у меня никогда не возникает желания куда-то отсюда уехать. А где лучше? Я бываю и в Москве, и в Питере, и во многих других местах, где замечательно. Но я не знаю лучше, чем здесь.

А люди… Опять же — это не значит, что где-то там плохие люди, но эмоции забайкальцев мне очень близки.

Однажды мы крестным ходом на Иргень ходили, остановились возле озера Сохондо. А пришли уже под вечер, и на той стороне озера стоят две палатки, и там уже рыбаки отдыхают внутри — нарыбачились. А мы затаборились, хоругви поставили, палатки свои. И я утром проснулся: рано, от воды такой туман немножко поднимается, еще прохлада, но солнышко уже такое… Ну, наше, забайкальское. И из палатки выползает этот рыбак, смотрит на всё это — и на всё озеро: «Так и растак». Ну, может быть, предлоги в этой фразе были на русском языке. А вообще, в переводе, он сказал: «Хорошо-то как!» И это эмоция! Я не люблю мат и против него, но…

— А умеете? Ну, конечно, умеете, вы в армии служили.

— Да, знаю. Или вот, допустим, мы ехали из Лесного Городка, где я тогда служил, в Читу, в штаб округа. А зима, нас полный «жигулёнок», все замерзли — я даже пальцы из перчаток вовнутрь забрал. И нас на повороте на Домну обгоняет на мотоцикле забайкалец. Весь красный, куртка расстёгнутая, улыбается. И я понимаю, что это не улыбка, а ему ветром просто так дует в лицо. Но довольный!

Ну вот такие забайкальцы... Совершенно спокойно, кстати, могут подойти и что-нибудь сказать малоприятное. Но мне они нравятся.

— Выходит, что вы всю жизнь служите?

— Выходит, так. Работа — это от и до, а служба — это когда всё время. Ну я привык к этому, я в 16 лет присягу принял.

— Приедет ли к нам когда-нибудь патриарх?

— Если мы его пригласим, приедет, и такие планы есть, но для приглашения нужно понимать, что мы покажем. Чтобы в регион приехал Святейший, нужно достойно подготовиться к встрече. Мы же, когда зовём в дом любимых гостей, делаем всё, чтобы им было хорошо. Показываем лучшее, угощаем самым вкусным. Пока, к сожалению, не готов тот церковный комплекс, который был бы этого достоин. Мы над этим работаем. Я имею в виду и епархию, и региональные власти.

— Знаю, что вы много раз отвечали про здания, которые исторически принадлежат церкви — Музей декабристов, здание ЧИПКРО. Спрошу, почему, на ваш взгляд, так затянут этот процесс: не кажется ли вам, что их просто не хотят отдавать? Нужны ли они вам на самом деле или это дело принципа?

— Ситуация заключается в том, что уже много десятков лет тому назад был указ президента о том, чтобы не церковь это исполнила, а государство это исполнило. Просто епархия постоянно находится в ситуации, когда мы должны войти в положение. Но по закону, если я подал заявку, что это имущество должно быть передано, а если этого в течение 5 лет не произошло, я должен подать в суд.

— Но вы же не подаете?

— Я не подаю, потому что я бесконечно вхожу в положение. А в мое положение никто не входит. При этом меня всё это время спрашивают, почему я на эти здания претендую.

При этом, если мы говорим, допустим, о Музее декабристов, храме Михаила Архангела, как бы я ни относился к самим декабристам, я против того, чтобы музей выбрасывали на улицу. Но перекладывать на меня ответственность за решение, куда переместить музей, прошу, не надо. Это не церковь хочет выгнать музей, это государство ничего не хочет делать для возвращения его церкви.

Я буквально вчера (интервью взято 18 апреля. — Прим. авт.) присутствовал на совещании, на котором искали способы передать это здание. Но там в музейном сообществе тоже есть сложности.

При этом здание же находится в буквальном смысле в аварийном состоянии. То есть там находиться нельзя. И если бы, представим, мне бы сейчас вдруг сказали: «Забирайте» — я бы сказал, что нет, вы его сначала приведите в порядок, это же ваш был памятник архитектурного наследия.

— Вы же понимаете, что это ещё лет на 20?

— Пускай. Но он должен быть в нормальном состоянии, чтобы там люди могли безопасно находиться. Поэтому парадокс, но церковь борется за выполнение указа президента.

— А они действительно вам нужны? Не хватает храмов?

— Как бы это объяснить? Представьте, что портрет вашей любимой бабушки по какой-то причине оказался в театре и его используют как декорацию. Вы хотели бы его забрать? Вам действительно нужен этот портрет?

Поэтому мне эти храмы реально нужны. Потому что это храмы. Их строили как культовые сооружения. И использовать их не по назначению — святотатство.

А хватает ли храмов… Сейчас, сколько бы их ни построили, они пока еще будут все востребованы.

— В городе или в районах тоже? Или в районах больше, чем в городе?

— В городе больше, чем в районах, потому что у нас в Чите треть населения Забайкальского края живет, даже больше.

— А священников хватает?

— Священников не хватает катастрофически. Вот если бы сейчас вдруг удвоилось количество священников, мы только-только поприкрыли бы дырочки.

— Откуда такой дефицит?

— Во-первых, времена изменились, а требования к священнику — нет. То есть, например, он должен быть муж одной жены, не пьяница и так далее. Во-вторых, нужно получить образование духовное. Когда я рукополагался, требования к образованию были чуть-чуть ниже, но всё равно нужно было закончить семинарию. Сейчас без хотя бы двух лет обучения в семинарии даже дьяконом нельзя стать. А главное, я не знаю, почему, люди не хотят быть священниками. У нас же такая жирная жизнь, столько «Мерседесов» у нас, что нет желающих.

— А есть какая-то средняя зарплата священника?

— Есть такая старинная церковная присказка: «Как потопаешь, так и полопаешь». Есть же закон о прожиточном минимуме. Меньше него не получают. Но средняя зарплата — около 20 тысяч. Но у нас голодных священников нет. У нас священники, если они хотят, могут приличную машину купить, не «Мерседес», но приличную. Епархия благодаря добрым людям всех обеспечивает жильем. То есть живущих на улице или снимающих за свой счет жильё у нас священников тоже нет.

— Церковь существует только на пожертвования прихожан или есть какие-то крупные спонсоры?

— В других епархиях, возможно, есть. У нас в регионе помогают обычно точечно. Взять, например, восстановление храма в Калинино — честь и хвала «Норникелю». Мы не ходили, не кричали, не просили — молились. Не было ни одного губернатора, при котором бы заседания по этому храму не проводились. Но, к сожалению, не было какой-то совокупности условий для результата. А появились вот эти добрые люди, они являются вкладчиками епархии или нет? И это не единственная организация, я сейчас просто кого-то не назову, и будет нечестно, потому что помощи много — на какие-то конкретные проекты.

— Ушла ли эпоха условного замаливания грехов? Типа сейчас наворовал, потом построю храм? Или в Забайкалье такого и не было?

— Я честно говоря, слышал такое мнение, но сам с такими людьми не встречался. Знаю, что в Забайкалье были те, кто, возможно, свои капиталы нажил не очень хорошим трудом, но… Это такой парадокс русской души — ему хочется что-то хорошее сделать, и вот он решил это сделать. Причем это же касается не только религии, и в детские дома вкладывали, и куда-то ещё. Но почему-то общество озлобляется, только когда вкладывают в храмы.

Вот приходит человек, хочет доброе дело сделать. Я ему что должен сказать: «Нет, уходи, пока не станешь святым, не приходи со своими деньгами»? Так я и сам не святой.

— Знаю, что можно попросить вас освятить какие-то дома, кабинеты, министерства. Есть ли что-то, что вы никогда не будете освящать?

— Публичный дом никогда не буду.

— Даже если очень попросят? Повесят там икону Марии Египетской...

— Мы сейчас как раз вспоминаем ее, вчера было Мариино стояние. Дело в том, что освящение само по себе, оно автоматически не делает святым. Вот я сегодня днем публичный дом освятил — к утру это снова бордель.

Зачем это делать? Это издевательство над всем. И у меня единственное оправдание, что я за это денежку получу? И что я Ему скажу, когда предстану? Я не хочу так. Лучше Он мне будет помогать. Он мне больше даст.

Но в публичный дом меня, слава Богу, никогда не приглашали, хотя вот в Сретенске одно время приход размещался в здании, который, говорят, до Революции был публичным домом.

А однажды я освятил пивной бар. Я, честно говоря, думал, что это вообще кафе. Но когда уже освятил, понял. Говорю им: «Ну, здравствуйте, вы же понимаете, что у вас с утра снова здесь будет пивной бар».

— Что думаете про сериал «Слово пацана» (18+)?

— Не собираюсь смотреть. Я вообще с подозрением отношусь к непроверенному видеоряду. Другое дело — книги. «Повести Белкина» даже слушать можно. Причем, они же там каждая под настроение. Бывает, с хорошими людьми побеседовал, пришёл домой, думаешь — эх, ладно, «Метель» почитаю. Или вот сейчас, когда весна такая — это же для «Барышни-крестьянки» время.

К сожалению, отрывки сериала, о котором вы говорите, меня не впечатлили. Мне не нравится, когда Россию, даже пускай в советское время, представляют в двух крайностях: или там всё праздничное, в золоте, космос, ВДНХ, или же, наоборот, серая тюрьма. Ни то, ни другое не соответствует действительности. Поэтому меня эти сцены насторожили.

Вот даже само название… Простите, мы же пацаны все, оно заранее предполагает, что я должен сопереживать им. А я знаю, что там про бандитов, они не могут быть хорошие. Я вообще не смотрел ни одного бандитского сериала, ни «Бригаду» (18+) не смотрел, вообще ни одной серии, ни какой-нибудь «Бумер» (18+), ни «Бандитский Петербург» (18+).

Я хочу, чтобы всё было хорошо, как в классическом Голливуде, с хэппи-эндом. Правильное должно быть правильным, а плохое должно быть плохим, и это должно быть четко обозначено.

Как ни странно, очень неплохой сериал, на мой взгляд, про нюансы человеческих отношений — это сериал «Друзья» (18+). Это, может быть, единственный, кстати, сериал, который я посмотрел полностью. Ну если не считать классики вроде «Семнадцать мгновений весны» (12+), «Место встречи изменить нельзя» (12+).

— Часто к вам приходят с вопросами про нюансы человеческих отношений?

— Да, конечно. Я вообще женщин в этом смысле очень люблю. Вот одна мне говорит: «Я же его ни разу не упрекнула, что он ушел к другой. Вот как бы мы с ним не ругались, я ему так и говорила: я же тебя ни разу не упрекнула, что ты ушел к другой!»

— Смешно.

— Если бы это был анекдот, было бы смешно.

Или вот ещё одна пришла. Трое детей, с мужем уже живут около 20 лет! Я спрашиваю: «Венчаны?» — «Нет, не венчаны». — «Почему?» — «Как-то я ему не доверяю».

— Надо признать Пугачеву иноагентом?

— Ее надо признать бабушкой, которая давно потеряла свой голос. Вот и всё. Никакой она не агент. Если она там наговорит что-то противозаконное, пускай разбирается суд. А я именно так к ней отношусь. Я вообще не понимаю, из-за чего ажиотаж? Какая она там прима? Даже тогда, когда она была популярна, кроме нее, было огромное море популярных артистов, и Толкунова, и Сенчина. Не знаю, по каким канонам её вдруг возвели.

Другое дело, что, допустим, вот когда стало известно, что к нам приезжает Кристина Орбакайте…

— Уже не приезжает.

— Очень хорошо. И я поучаствовал в том, чтобы наши власти на это обратили внимание. Могу объяснить логику. Я не собираюсь оценивать ее художественные музыкальные способности, я не специалист в этой области. Я не собираюсь оценивать ее тексты, потому что мне это просто неинтересно. Есть люди, кому её творчество нравится.

Но она живет в Соединенных Штатах Америки, это общеизвестный факт. Не отрицаемый, не скрываемый. Я не про паспорт, а про место проживания. Заработав деньги здесь, она с этими деньгами поедет в Соединенные Штаты Америки и будет с них платить налоги. Налоги в США идут на то, чтобы помогать Украине.

И, выходит, я здесь покупаю билет на Орбакайте, чтобы стреляли в Россию? Чтобы по моему сыну, по моим родным забайкальцам прилетало?

— При каком губернаторе лучше всего складывалось взаимодействие с региональными властями? И влияет ли вера губернатора на его действия, как на всех других людей?

— Думаю, что влияет. Было бы странно, потому что вот Равиль Фаритович Гениатулин, который, не надо скрывать, был татарин, помогал в строительстве мечети.

— Да, но он, по-моему, атеистичен абсолютно.

— Не знаю, но симпатия была очевидна. Александр Михайлович (речь идёт о действующем губернаторе Александре Осипове. — Прим. авт.), действительно, человек православный и соблюдающий необходимые церковные ритуалы, в том числе и таинство причащения. Но я знаю, и это неоднократно было, что, допустим, сегодня он со мной встречается, завтра с муфтием, потом буддисты придут. Он губернатор, и его задача — внимательно относиться ко всем просьбам.

Нужно учитывать, что губернаторы меняются, а команды, к сожалению, из одних и тех же состоят. Но слава Богу, сейчас чуть-чуть лучше слышат. И поэтому — при каком губернаторе лучше? При том, который заботится о Забайкалье. Надо сказать, что в той или иной степени все старались, но старания последнего, ныне действующего, для меня более понятны и очевидны.

— То есть вы бы, например, выступали за второй срок?

— Это же обычное человеческое свойство: здесь понятно, что будет, а неизвестность пугает. В том числе нас приучили, что обещания до выборов и собственные действия после выборов коренным образом могут отличаться. А тут я точно знаю, что заявления и старания к исполнению этих заявлений — они в одном и том же смысле.

— Что было бы, если бы не было Христа?

— Мы бы все в аду были. Вот только такой ответ.

— Чем такой Бог отличается от всех других?

— Единственный Бог, который пришел для того, чтобы показать нам на личном примере, как нужно терпеть. Все остальные существуют немножко так в отдалении от страданий. А Он висел там на кресте, страдал, терпел. Терпел, показывал нам. Умер там. И тут же еще есть нюанс, что и это не смерть. Он воскрес, есть другая жизнь.

Вот тут важно не впадать в другую крайность, как я читал в одном из учебников истории несколько лет назад: христианство — это религия, которая учит тому, что будешь мучиться на земле, и тогда будешь жить хорошо в раю. Нет, если ты здесь мучаешься, то и там будешь мучаться. Ты учишься здесь тому, что будешь воспроизводить там. Если ты здесь научился радоваться, а с Христом нужно научиться
радоваться, то тогда и там уж в раю радоваться.

— Для чего создан человек?

— Для вечной жизни.

— А при чем в этом Христос?

— А Он дал нам возможность, путь не в ад, вечный ад. Вот согласно, допустим, учению иудаизма, поскольку Спаситель не пришел, а они же Христа не признали, то все люди и праведники тоже попадают сейчас в ад. Ну, потому, что рай еще не открыт, а нет Христа — нет рая. А ад это — это не примитивно ад, где черти и котлы. Ад — это отсутствие любви.

— В какой момент вы стали верующим человеком?

— Что ну вот есть что-то, я знал это с детства. С какого возраста человек начинает размышлять? Мы же все, дети, верим в сказки: лети-лети, лепесток, золотая рыбка, Емеля со щукой. Только очень скептически настроенные дети не верят в Деда Мороза. Это, к сожалению, их родители не понимают, что очень важно верить вообще для любого человека. Причем независимо от возраста. Ведь Христос — не про справедливость, Христос про милость. Я какого хочу суда — справедливого или милостивого?

— Милостивого.

— Милостивого, да. Вот тогда это к Христу. А если ты привык к Фемиде, то и не открутишься, потому что у нее глаза завязаны.

— Как после того, что вы стали верующим, изменилась ваша жизнь?

— Я понял больше, как мир этот устроен. До этого у меня было море вопросов, непонятно, например, почему все всегда воюют с Россией. А сейчас понятно: потому что все борются с православием. Под православием я сейчас понимаю не только сугубо религиозную составляющую, хотя и это очень важно, а православие в мироощущении, в миропонимании.

Обратите внимание, против нас какие санкции-то вводятся. Нам кушать в «Макдональдсе» запретили! Слава Богу, мы будем есть свою нормальную еду.

Поэтому вера мне дала более широкий взгляд на мир.

— Что самое сложное в вашей работе?

— Терпеть. Мы же все что-то терпим.

— Психологи говорят, что как раз не надо терпеть, а надо менять ситуацию так, чтобы не терпеть.

— Не в том смысле, что терпеть мужа-пьяницу. Нет, это не про это терпение. А потерпеть, что, пока ты за Него борешься, твоя жизнь не будет комфортной. Надо потрудиться.

Так и в моей жизни. Все люди разные. Кто-то приходит: «Вы должны! Вы же с Богом! Почему у меня так всё плохо?» И сразу не поймёшь, что у него болит всё, и озлобленность воспринимаешь сразу против себя. А потом думаешь: если бы я сразу потерпел, голову включил, а не эмоцию, то тогда я бы его лучше услышал и, может быть, помог бы человеку. А порой бывает, к сожалению, увы, отвечаешь не то, что человеку полезно.

— Что важное нам надо сказать в Пасху?

— Как раз праздник Пасхи заключается в том, что теперь у нас есть четкое и ясное уведомление о том, что у нас есть возможность жить вечно в радости, что есть возможность не попасть в ад. Для этого нужно пройти какой-то путь. Именно поэтому у православных Пасха — куда более важный праздник, чем Рождество. В Рождество Он только пришел. Да, мы рады этому, но Он пришел как раз ради того, чтобы была Пасха. Поэтому наш путь — это путь к вечной радости. А радоваться можно вечно только тогда, когда человек наполнен одним важным чувством, носителем которого является сам Господь. Это любовь.

Вот сейчас Великий пост. Мы должны за это время подготовки прийти к Пасхе. Учиться выражать любовь так, чтобы люди её чувствовали. Это самое важное.

И любовь как раз при всей моей любви к математике разрушает обычную математику. Потому что любовь, чем больше ею делишься, тем больше она умножается. Не бывает 30% любви, она всегда 100%. Отдал любовь — она и там, и там 100%.

Поэтому Пасха — это праздник любви, а мы, к сожалению, не очень умеем радоваться именно любви. Надо учиться. Мы радуемся яйцам, мы радуемся колбасе, сметане, святой воде. А надо радоваться тому, что я буду жить вечно, что меня любит Господь, а Он любит каждого из нас, верующего, неверующего, иудея, мусульманина, хоть кого, Он любит каждого из нас. Ее надо, эту любовь, суметь почувствовать, увидеть.

И важно жить нерассеянно. Мы живем так, как будто у нас впереди бесконечность. Она у нас действительно есть, но земная жизнь-то закончится, а потом в этой бесконечности мы будем отвечать за всё, что мы сделали или не сделали здесь. А жизнь очень быстрая. Я вот вам сейчас вспоминал детство — оно же совсем недавно было. Мы в Крыму, в одних трусах, простите за интимную подробность, с моря забегали в храм. Нас никто не выгонял, стояли с открытыми ртами — красотища какая! И снова убегали. Это вот вчера было! А всё уже, отбегался.

Поэтому важно ценить жизнь, ценить время, ценить тех, кто рядом. Делиться этой любовью, любить их, которые меня терпят. Я сам с собой не уживаюсь иной раз. А люди терпят. А некоторые любят.

Вот мама, сейчас она совсем уже старенькая, но еще относительно недавно я в отпуск приезжал — она бах на колени! Что такое? А она мне шнурки развязывает: «У тебя же ножки устали». Я думаю: ты еле ходишь…

Это вот как раз пример того, как учиться любви. Она для меня — учитель любви. И я не сомневаюсь, каждый про свою маму может рассказать такое. Но мы должны это услышать, почувствовать, не отмахиваться. Они запрещают нам ходить без шапки, но это как раз потому, что они любят нас.

Бог с нами разговаривает через людей. И все люди, которые нам встречаются на пути — абсолютно не случайны. И у нас какие-то валентности между собой есть, мы просто не всегда понимаем, зачем они, для чего и что из них может вырасти. Если мы не научимся слышать людей, мы и Бога не услышим.