Старость

Моей бабушке 80 лет - это страшная для меня цифра, я физически ощущаю её фатальность. Возраст, время - всё берёт своё. Но если время и возраст — измерения, в которых действует человек, получается, мы сами себя съедаем, и, плохо прожёвывая опыт, поспешно глотаем, хватая следующий кусок. Так, кстати, до сих пор ест моя бабушка, если отойти от философских метафор. В свои 80 она ест - будто позади неё стоит рота голодных солдат. Давится, быстро и объёмно запивает горяченным чаем и по привычке собирается бежать, но ей теперь некуда.

Огород превратился в поросль, немецкие куры от усталости и из-за дороговизны пшеницы были перебиты, но избу она усердно латает - пластиковыми окнами, профлистами; выводит грибок из подполья - для потомков. Иногда я с сожалением думаю, что она всерьёз считает, что ей больше нечего нам оставить. Ну то есть память, истории, уважение - она не мерит ни жизнь, ни смерть ничем из этого. Другое дело — дом.

Я бываю у неё редко, езжу ненадолго. Стыдливых оправданий этому можно найти массу. Но я не ищу, а она не спрашивает. Говорю - работа, и она, не тая обиды, делает вид, что всё понимает. Что сама такой не была. Говорю - приеду на два дня, ей хватит и их. Мне неловко находиться в ареоле её старости, перемешанной с одиночеством, жалостью к себе, переживаниям абсолютно за всё, плохо контролируемым вампиризмом, желанием выговориться и невозможностью сформулировать точнее. В ареоле её возраста, который издалека всегда кажется прекрасным на пересчёт лет. С годами она стала кроткой ровно настолько, чтобы её характер можно было вытерпеть некоторое время. Это могут быть 2 дня или неделя, после которых вырывается всё плохо таившееся, настоянное на длительном пребывании наедине с собой, юркое. Оно охватывает тебя тем, что было поспешно съедено и проглочено за эти 80 лет и до сих пор не переварилось.

Редко и очень бегло я имею возможность наблюдать, как меняется она, мой предок, на которого, возможно, я или моя мама будут похожи в свои 80, если они нам светят. Грубо говоря, я могу заглянуть в будущее, увидеть своё отражение — как время стянет кожу, переплетёт узлами вены, закрутит пальцы, загнёт колени, сдует седые волосы, накроет пеленой глаза, склеит губы, пряча дырявый рот — а самое главное, как оно захватит голову, руша нажитую смекалку, поджигая память, душа логику и выковыривая ребёнка, старого, как Бенджамин Баттон.

Всё — от одежды до слетевших слов с губ — иногда мне до ужаса мило, равно как иногда до ужаса противно. Кто хочет стареть? Взрослеть — да. Но старость — это не то, о чём приятно размышлять. Мне интересно, как часто она думает о смерти, но спрашивать я боюсь, потому что одинаково боюсь разных ответов — что вообще не думает или думает слишком часто. Да и, если я спрошу, она не поймёт человеческого интереса. Она подумает, что я желаю ей смерти.

Я никогда не питала иллюзий насчёт того, как будет стареть бабушка. Она, с одной стороны, стала тише во всём, даже в мыслях, а с другой — вызывающе обиженной на всё. Государство в списке её должников давно вычеркнуто — ждать от него чего-то уже слишком наивно, и теперь это очевидно даже ей. А вот дети-внуки — это те, кто непрестанно предаёт её, всегда выбирая своих потомков, а не предков. Иногда мне кажется, что она намерена дожить до правнуков, чтобы убедиться, что никому не нужна, и тогда всё.

- Лишь бы не было войны, — повторяет она, смакуя приготовленное федеральными каналами информационное блюдо дня из попыток мистера Трампа и диктатора Ким Чен Ына заручиться безопасным взаимоуважением.

Я говорю, что войны не будет. И знаю, чего она боится — беспомощности. Не моральной, а физической. А ещё незначительности. Ей ведь 80. Когда началась Великая Отечественная, ей было 4 года. Она пережила голод и нехватку всего — в том числе любви родителей. Для неё война — это что-то далёкое, и она её ни в чём не винит. Она винит семью, которой был важнее тёплый дом и сытый рот. В такой жизни нет места детству, в такой в 6-7 лет вместе с букварём учат, как доить коров и скрести пол, а ещё — бегать копать мангыр, чтобы набить вечно пустой детский желудок. Быстрее и не запивая — позади куча таких же мелких и голодных.

- Бестужая, — говорит она мне. Это моё второе имя. Первое она всегда забывает или называет меня именем моей мамы. Я не могу сдерживаться при ней и нервничаю от того, насколько с годами обострились её одни худшие или лучшие черты и насколько другие сгладились. Не могу привыкнуть и понять, почему чего-то цельного обязательно надо лишаться с течением времени. Это как с чужим ребёнком в первые минуты попыток наладить контакт. Он либо откроется тебе, либо нет. Только это моя бабушка и она всегда закрыта. Лишь однажды я была свидетелем её копившихся мыслей, и мы не общались год - пока не умерла моя прабабушка. Та, что не смогла научить любви своих детей, а они — своих. Правнуки вот пытаются обучиться, отрываясь от корней.

Летим.

Когда ей будет 81, она скажет увереннее, что разменяла девятый десяток. С грустной гордостью — будто живёт назло. У меня будет всё меньше лет на то, чтобы взрастить в себе любовь и обрести имя. У неё - на то, чтобы ответить тем же. Мы далеки на 56 лет. Я боюсь к ней прикасаться — слишком хрупкая и цепкая, непонятная, являющаяся свидетельством того, что жизнь может заканчиваться долго, потихоньку отбирая надежду. Надежду, что война с самим собой, и физически, и морально, не окончится смертью, а чем-то непременно большим и светлым, раем. Или новой жизнью в доме, который строили старики. Но дом никому не нужен. Одни не смогут заткнуть им пустующее под любовь место, а для других он уже давно не дом.

Временами вместо страха просыпается нежность — её будит что-то общечеловеческое, что-то большее, чем моя бабушка или я. Это, возможно, ещё одно измерение. Было бы здорово охватить им всё.