«За Родину надо впрягаться». Андрей Геласимов — о придуманном «Нулевом пациенте», степных богах и любви

Автор самого интересного современного романа о Забайкалье «Степные боги» Андрей Геласимов в апреле впервые за 30 лет оказался в Дарасуне — он прилетел читать «Тотальный диктант» и вырвался сюда одним днем. Мы говорим в доме на сопке, с которой в одну сторону видно кладбище, где похоронен отец Андрея, а в другую — Ингоду, где будущий писатель боялся водомерок.

— В самом Дарасуне я бывал в детстве каждое лето лет до 13, пока мы все не уехали на Север, в Якутию. Потом рухнул Советский Союз. В 90-е годы мы страшно все обеднели, и поэтому никто уже ни к кому летать не мог. Так получилось. Денег просто не было на билеты.

Дом бабушки с дедушкой был под сопкой. Рядом — река.

— Что помните?

— Помню запах блинов утром. Бабушка в сенях их жарит на керогазке, и это такая максимальная наполненность жизни и счастья, когда ты утром просыпаешься — и будут блины. Запах и это шкворчание сковородки.

— Каждое утро?

— Каждое утро. Бабушка была добра ко мне.

Еще помню сестру своего отца Таню. Она заканчивала тогда школу среднюю, а я был младшеклассником. Им на лето дали читать Мольера «Тартюф». И я зачем-то его прочитал. Я сомневаюсь, что я что-то понял, но тем не менее было какое-то достижение, что я, первоклассник, читаю то, что читает выпускница. А Таня для меня была богиня: красивая, такая воздушная, изящная, чем-то похожа на Одри Хепберн, тот же тип красоты. И еще она была, как и сейчас, конечно, очень начитанная, умная. Стала библиотекарем. Я думаю, она многое сыграла в моём направлении литературном тоже.

С дедушкой ходили за водой.

— Купались?

— Да, конечно. Я же городской мальчик из Иркутска, помню, боялся водомерок. Дед в трусах идет по воде, ныряет, оборачивается: «Ты что стоишь?» — «Деда, я боюсь, водомерки». Он говорил: «[П….домерки]». Мне становилось смешно, и я залазил.

— Вы бы и на кладбище не нашли сами ничего?

— Нет, конечно. Мы сейчас всё прошли: могилку отца, могилку бабушки, дедушки. Дядь Гена за ними ухаживает. Он меня между могилами провtл, я испытывал какой-то экзистенциальный трепет. Это довольно странное путешествие, вообще. Мистическое. Как будто я Орфей какой-то, он куда-то спускается. Я в целом сегодня нахожусь в мифологическом пространстве, включая и своего дядю Гену, и тетю Тому, и этот дом, где я тоже никогда не был, — они его купили уже после того, как я был здесь последний раз.

— А вы вообще с ними когда встречались в последний раз?

— Вот тогда же, в 93-м году. Однажды я был проездом в Чите, была большая поездка писателей по стране. В Дарасун я не успевал совсем, но в Читу приехала часть моей родни, они меня ждали в Музее декабристов, нас туда должны были привезти. Но был какой-то ужин с чиновниками, потом я должен был работать, в итоге опоздали на час. Прихожу туда, залетаю в этот музей, там никого нет, и стоит распорядительница: «Вы Андрей? Вас тут ждал мужчина с девочкой. У них электричка в Дарасун, они не успевали. Они ждали, ждали, просили передать, что им надо ехать». У меня тогда сердце было разбито.

— Вас хотя бы узнали сегодня?

— Смеялись, когда обняли, сказали: пятидесятилетний старик.

— А характер? Как обычно, «не хожу строем»?

— Геласимовский. У нас у всех такой. Тут дядя Витя уже наругал власть, наругал жизнь. Ворчит.

— А вы ворчите?

— Я всю жизнь ищу возможность принять то, что происходит, принять действительность.

— Зачем?

— Мне кажется, за этим Бог и посылает нас.

— Принять действительность?

— И принять себя. Вообще, принять всё, что происходит. Вопрос приятия — самый важнейший. Ну, для меня во всяком случае точно. Понимаете, для меня главной проблемой, и в литературе тоже, была проблема преодоления солипсизма — ощущения, что ты — центр мира и вокруг тебя всё вращается, а всё остальное — лишь проекция твоих эмоций, твоего опыта. И вот, потом понять то, что всё равносильно, все остальные люди столь же равносильные, каждый из них — это космос, это было довольно сложно сделать.

И поэтому этот путь для меня крайне важен. И он сейчас всё больше и больше, но он, я вас предупреждаю, ведет в депрессию. Потому что вы молодой человек, и я вам серьезно говорю: с этим надо быть осторожным, потому что чем толерантнее ты становишься, чем больше ты готов принять других точек зрения, тем меньше остается тебя. Тем меньше остается тебя — того самого глупого, солипсически зацикленного на себе, нарциссически влюбленного в свой талант, его всё меньше и меньше. Наверное, ты в этот момент становишься больше христианином, я полагаю. Но ты не становишься больше счастливым человеком, это точно.

— Вы написали первый роман в Якутске, будучи преподавателем вуза? Как удалось это совместить?

— Да, я преподавал в универе, нам там зарплату не платили по полгода.

— А зачем вы преподавали?

— Ну, любил литературу, любил своих студентов. Я написал «Жажду» из-за того, что ребята, мои студенты, начали возвращаться с войны в 96-м году, после Второй чеченской кампании. Это происходило на каникулах: я сессию принял у студентов, и у меня было два месяца летних. Я их не бухал, на пляж не ходил, а сочинял. А писал уже потом, во время лекций. Студенты помогали зачастую. Иногда, бывало, давал задание и мог сцену прописать, причем мог остановить их и даже спросить: как вы думаете, как будет жальче ребенка, если он с бабушкой или с дедушкой останется? Они что-то говорят, я их услышал — и всё, дальше работаем. Ну а что? Фокус-группа.

Я написал «Жажду» об этих ребятах, отправил издателям, они сказали: «Мы это печатаем». И я уехал.

— А семья?

— Мы все уехали. Я Наде просто позвонил из Москвы и сказал: «Продавай там всё, приезжайте». Приехали, купили квартиру в Подмосковье.

— А сейчас вы приехали один, без своей знаменитой Нади?

— Да, Надя дома. Но вообще, так как меня лишили родного города очень рано, мне сейчас всё равно абсолютно, где дом — Париж, Нью-Йорк, Лондон, без разницы. Часто бывает, что это просто номер гостиницы. Где Надя, там и будет дом. Я поэтому чаще всего беру ее с собой. И без разницы, Корфу это или север Африки. Это дом. Я слышу: она шуршит на кухне.

— Как вы пронесли это всё через столько лет? Сейчас все бесконечно женятся-разводятся, вы с 18 лет живете в браке с этой нежностью.

— Мои студенты, например студенты Литинститута, сказали мне: «Влюбляться? А зачем?» Это 20–22-летние люди. Они не считают это необходимым. У них, Катя, как раз и есть та самая толерантность восприятия мира. Вот если я к ней шел долго и впал в депрессию, то они сразу с ней и сразу в депрессии. Я вам должен еще сказать, они все сидят на таблетках, все ходят к психологам. Все поголовно. И они между собой обсуждают, какие лучше таблетки с какими соединять. Я говорю: «Вы что, обалдели?» У нас главная таблетка была рюмка водки. У нас пьющее было поколение и остается пьющим. Мы просто перешли с тяжелых напитков на сухое вино, потому что много времени во Франции проводим, есть привычка. А они не пьют и не влюбляются. Они говорят: «Секс — да, понятно. А вот нагружать себя серьезными эмоциональными обязательствами — это излишне».

— Ну, даже влюбляться — понятно, а как потом не влюбляться еще?

— Вот есть песня, там слова: «Ну а как же я влюблюсь, если она — не ты?» И дальше он поет: «Весь этот мир не ты». Я, когда услышал, подумал: этот парень меня знает.

Ты же любишь в человеке того, кто там внутри? Он может измениться внешне, состариться, и он меняется. Но когда ты человека видишь и, например, говоришь «эй!», человек так поворачивает к тебе голову, и у тебя в этот момент сердце просто падает: ты понимаешь, что перед тобой весь мир, в этом повороте головы. Просто надо рассмотреть этот поворот изначально. Да, много разных красивых умных людей, но они — не те.

— У вас в «Степных богах» пацаны переживают, что не будет войны, не достанется на их век.

— Сглазил я.

— Да. Я думаю, этим пацанам лет по 80 сейчас. Вы думаете, они сейчас как к войне относятся?

— Они считают, что надо за родину впрягаться. Довольно четко. У них, мне кажется, нет каких-то сомнений на этот счет и так далее. Они твердые государственники.

— А вы?

— Да. Я в «Жажде» еще в 90-е написал, задолго до того, как наш президент это сказал. У меня герой там говорит другому: «Что ты на себя наговариваешь, что ты бойцов своих не любишь, когда Витюху подстрелили, ты же пополз за ним». А он говорит: «Своих не бросаем». И это очень важно. Что бы ни происходило с моей родиной, я всё равно тут. Я тут родился, я насквозь, плоть от плоти, кровь от крови здешний.

— Не уедете?

— Нет, никогда. Это, во-первых, не получится, потому что я довольно быстро умру тогда. Я закончусь, моя внутренняя история закончится. Во-вторых, вот Уинстону Черчиллю приписывают фразу: Good or bad — it’s my country. И если у Уинстона Черчилля патриотизма хватает, чтобы произнести это, то и, в общем, у меня тоже хватает. Хорошая или плохая — это моя страна. И я не могу ее поменять. То есть если моя Надя совершит преступление, то я буду с ней. Я пойду с ней.

И я считаю, что есть очень сильные, какие-то такие мощные, глубинные пласты у народа, их и великие писатели тоже пытались зацепить. Русский народ всё равно никто не поймет. Он и сам себя с трудом понимает. Но просто посмотрите на эту глубинную творческую мощь, невозможно ее отрицать.

Просто посмотрите даже на территорию нашей страны, она ведь создавалась не всегда государственной волей. Вот, на восток продвигались казаки, это с юридической точки зрения просто разбойники, бандиты. Они государственной частью стали только в середине XVII века, когда приняли присягу на верность Алексею Михайловичу, царю. Это было действительно свободное, творческое движение народа, который так себя вел.

Может быть, это связано с варяжской основой изначально, потому что Рюрики принесли с собой много культуры викингов. Они пассионарны, они очень агрессивны и всё время движутся вовне, как бы всё время расшипериваются, потому что викинги в Средние века, в IX–X века, это самая мощная бандитская раса в Европе. Они держат в страхе всю Англию — Денло IX–X век. И в Йоркшире, если вы приедете на северо-восток Англии, все названия деревень скандинавские. Я жил в деревушке, которая называется Скилла, пишется «Скиллаугх». А я отъезжаю недалеко от Йорка, смотрю, написано «Скиллаугх», я говорю: «Как это читается?» Мне местные йоркширцы говорят: It’s not in English. It’s not at all, it’s Scandinavian. То есть тысячу лет всё это Danelaw называлось. То есть скандинавы в Англии, скандинавы в Нормандии, Нормандское завоевание; скандинавы у нас, в Великом Новгороде, ну, Рюрики, я имею в виду, и скандинавы в Америке — Эрик Рыжий добирается до Америки. И вот эта пассионарность, желание всегда расширяться, сдвигаться, посмотреть, а что у вас, и пограбить всех, я думаю, оно генетически перешло в русскую культуру.

У нас ведь странный получился замес такой, лютый: вот эти варяги пришли, смешались со славянскими дикими племенами, а потом пришла Орда — и добавилась новая волна ассимиляции. Поэтому этот славянский, варяжский, ордынский замес в итоге дал то, что мы имеем. И, как мне кажется, это сильнейший замес в мире, никакие американцы рядом даже не стояли, никакие французы, никакие итальянцы.

Единственное, с чем можно сравнить нас по силе, это с Древним Римом, когда точно так же мешались племенные народы, когда иудеи говорили: я — гражданин Рима; фракийцы: я — гражданин Рима. Именно так этот котел и создавался, и довольно долго просуществовала Римская империя — и именно на разном этническом материале.

В Чите с одной стороны тебе показывают портреты декабристов в музее, в этой церквушке; а вот мы только что были в дацане, и там какие-то зеленые богини, а потом ты смотришь на грустные глаза Маши Волконской и понимаешь, что эта девчушка — дочь генерала Раевского, того самого, батарею которого описывает Толстой. То есть элита аристократии России. И тут же эти звуки из дацана, и ты такой молельные колёса вращаешь, барабаны крутишь. То есть замес идет лютый, и всё это — в одном месте.

— Еще эвенки, там не слабее.

— Да. И еще казаки. Всё вместе получается очень мощно. И поэтому, я вам говорю, эту историю не победить. Это просто монолит, и он живой, он всё время бурлит, кипит.

— У вас в каждой книжке принципиально отдельный контекст. Каждый раз разные культурные пласты, разные истории, разная тематика, стилистика даже разная. Это торкает от разного или это творческий метод?

— Очень важно менять воду в аквариуме. Так говорил мой однокурсник Саша Галилей: «Воду в аквариуме надо менять, иначе рыбки сдохнут». Я когда это услышал, сказал: «Сань, красава, мне нравится твоя формулировка». И я понял свой творческий метод: надо менять воду в аквариуме, иначе рыбки сдохнут — талант уйдет.

— Ну хорошо, а почему именно такую воду?

— А это уже зависит от того, как сейчас идет жизнь. Ты просто должен быть внимательным, ну и чтобы тебя торкнуло по-настоящему.

— Быть писателем в современной России — это как? Почетно? Прибыльно?

— Зависит же от того, как получилось. Либо вы добьетесь успеха, либо не добьетесь. Если получилось, то тогда нормально. Я дружу с Сережей Лукьяненко — он доволен как сытый кот. Дружу с крупным писателем Евгением Германовичем Водолазкиным, общаюсь с Захаром Прилепиным иногда. Неудачливых среди них нет.

Но с литературой на самом деле мало что заработаешь. Во всяком случае, я живу больше всего на деньги, которые приходят из кинематографа.

— Съемки будут по «Степным богам»?

— Да, съемки будут в июне этого года.

— А где?

— Я так полагаю, что в Забайкалье, потому что «Норникель» подключился, они помогли с финансированием именно для того, чтобы съемки проходили здесь. Режиссер сейчас локации подбирает.

— Когда можно будет уже смотреть кино?

— Ну, считайте, если в июне они начнут, это, я думаю, больше 35 смен не будет. То есть июль — август они закончат. Дальше постпродакшен. К Новому году, по идее, должны смонтировать. И плюс там еще рекламная кампания… Наверное, к лету следующего года он должен выйти на экраны. Ну, его, конечно, лучше всего было бы к 9 Мая выпускать, поскольку он про военные времена. Но войны в кино не будет.

— Хорошо. А японцы настоящие будут?

— Да. Мне позвонил продюсер, похвастался, что он нашел настоящего японца. Я порадовался. Хотя я ему предлагал своих дружбанов из Якутска, якутские артисты. Они очень крутые. В Якутии вообще фильмы очень хорошие. Мой друг Дима Шадрин снял фильм «Надо мною солнце не садится», мне очень нравится. Он с ним «Кинотавр» выиграл, еще какие-то награды взял.

— Я с удивлением обнаружила вас в титрах «Нулевого пациента». Это как произошло?

— Я придумал этот сериал.

— Почему это не обнародуется?

— Не знаю. Не моя история вообще. А зачем? Там звёзды есть для этого.

— А как вы придумали?

— Я в очень неплохих отношениях с Иваном Самохваловым, генеральным директором кинокомпании «Среда». Мы до этого что-то делали вместе, и он мне сказал: «Слушай, Андрей, тебе не придет в голову ничего вроде "Чернобыля" снять американского?» Ему очень нравился успех «Чернобыля». То есть ТЗ было такое. Я начал думать. А я тогда смотрел сериал на Apple TV «Утреннее шоу».

— Крутой, кстати, сериал. Сделан — не оторваться.

— Что для меня оказалось в нём главным как для драматурга — создание ситуации общей опасности для всех. То есть на канале работают люди — и вдруг звезда уличен в харрасменте, и все об этом знают, и многие пострадали. Но все молчат, потому что знают, что в случае скандала многие потеряют работу, шоу будет закрыто. И тогда возникает внутренняя драма: либо мы говорим об этом, либо мы молчим и сохраняем позиции.

Я когда смотрел это, понял: это неразрешимый конфликт, это гениальная драматургия, причем именно все в одной лодке!

И сказал об этом сыну, Ромке, он тоже испытывает свою силу в драматургии: вот эта конструкция работает, дальше уже сочинять легко, потому что эти люди в этой лодке, в данном случае — на этом канале, они должны разделиться: кто-то за, кто-то против. Всё! Между ними война, дружище! Тебе даже конфликт выдумывать не надо как писателю — всё готово! Только характеры быстренько придумай: этот такой, этот такой — и всё, писать будет легко. Я просто увидел, как они это придумали, и подумал: «Красавчики».

Говорю Ромке: «Знаешь, мне надо что-нибудь из 80-х, чтобы была структура, как в этом американском сериале». Он начал для меня делать ресерч по моей просьбе и говорит: «Ты знаешь, в Элисте в 88-м году была вспышка СПИДа».

А я знал эту историю, застал ее, помню. И он продолжает: «И ты знаешь, они долго молчали». Я говорю: «Всё, можешь не говорить. Есть! Мы это продали!»

Дальше мы сели с ним, разработали вселенную сериала, основные характеры прописали, персонажей центральных, боковых. Прописали эту систему еще и внешней угрозы, когда начинается охота на ведьм в городе: еще один круг, который даже более конфликтный.

Дальше я пришел к Ване и говорю: «Ну вот, есть такая конструкция». Он говорит: «Берем». После этого он уже пригласил Олега Маловичко, и тот писал диалоги, сценарий. Всё.

Знаете, не всегда приходит так легко красивая идея. Здесь повезло. Скажем так, Ваня толкнул, он сказал: «Я хочу фильм-катастрофу». Дальше я случайно увидел Morning show. Дальше Рома рассказал про Элисту. Как бы всё сходилось к тому, что этот сериал должен был появиться. Микеланджело говорил: «Я не делаю статуи, я не делаю скульптуры. Каждая скульптура есть в каждом куске мрамора. Я просто внимательно подхожу к куску мрамора, смотрю — и я вижу, какая там скульптура, и отсекаю ненужное». И он прав, каждый камень уже внутри есть, Моисей есть, есть Давид, кто угодно — зависит от камня. То есть у нас произошло вот ровно это. И в искусстве, я думаю, это наивысшая удача.

— Что вы сами читаете?

— Не современную литературу. И часто не художественную. Карамзина, Соловьёва — историю. Лескова читаю с интересом: англичане ружья кирпичом не чистят, пишет он. Я когда читаю, у меня слёзы в глазах, потому что ничего не меняется. Еще для себя открыл Гете, «Фауст». Я не читал никогда «Фауста». Сейчас созрел. Я его читаю в том возрасте, в каком Гете его писал, и это штырит мощно вообще. Потому что там полное психологическое выгорание, одна из первых сцен — там попытка самоубийства Фауста, когда он готов выпить яд. И его останавливает только звон колоколов пасхальных. И он говорит: «Я с жизнью примирюсь». Это очень сильно.

— Похоже, пора читать «Фауста».

— Нет, вам еще рано, не нужно. Это для выгоревшего человека. Фауст говорит так: «Зачем мне читать о том, что все страдают — и страдают много? Я это знаю».